Искусственный билингвизм ребенка через призму детского опыта В. Набокова

Думаю, будет полезно напомнить тем, кто знает, и рассказать тем, кто не знает, о примере, который, по-моему, дает исчерпывающий ответ на вопрос, полезен и нужен ли вообще искусственный билингвизм и, если нужен и полезен, то как рано стоит такой опыт начинать.

Что такое искусственный билингвизм? Это, по существу, имитация естественной ситуации, когда родители - носители двух разных языков, или в семье говорят на одном языке, а в социуме вокруг – на другом. Это самый естественный, а потому, безусловно, самый лучший способ «обучения» второму языку. Строго говоря, слово «обучение» здесь не совсем уместно, если под обучением понимать внедрение того или другого навыка путем многократного повторения специально подобранных упражнений. Язык входит в человека сам, без видимых усилий со стороны окружающих и самого ребенка. Нужны только время и подходящая среда.

Имитация такого пути, которую сейчас с успехом осуществляют некоторые родители и воспитатели, – идея не новая. В XIX веке в России, чтобы сымитировать этот самый параллельный социум, в дворянских семьях к ребенку приглашали гувернера-носителя языка. Даже если гувернера подбирали не очень удачно («Берем же побродяг и в дом, и по билетам»), прием все равно срабатывал, так как от гувернера, в отличие от учителя, не требовалось специальных навыков. Он гулял, играл с ребенком, следил за режимом дня и при этот все время говорил на родном языке, часто совсем не зная русского. Он не обучал языку специально; ребенок, поставленный в безвыходное положение, угадывал и подражал. Хотя удачный гувернер обычно не только говорил с ребенком, но и учил его читать и писать на языке.

Доказательства того, что такой способ «внедрения» языка отлично срабатывал, мы во множестве находим в художественной литературе. Вспомните хотя бы хрестоматийное – как проще было изъясняться Татьяне Лариной, или сноски на полстраницы, представляющие собой перевод с французского диалогов в «Войне и мире».

Анатомию этого явления прекрасно показал в мемуарах «Другие берега» В. Набоков. Благодаря тому, что свое раннее детство он вспоминает в мельчайших подробностях, мы можем, следуя за его памятью, ответить для себя на вопросы вполне практические. Первый и главный: плодотворно ли имитировать ситуацию билингвизма для маленького ребенка (вопрос, как не странно, до сих пор дискутируется); сколь рано это надо делать; в случае положительного ответа на первый вопрос – какова должна быть «глубина погружения».

Начнем с того, что В. Набоков – случай в истории литературы, если не уникальный, то нечастый. Начиная с 1940 года, будучи уже почти классиком, он начал параллельно с русским писать по-английски. Причем, он не просто переводил на английский с русского то, что уже было им написано, а часто поступал наоборот, переводя свои вещи с языка оригинала – английского – на русский.

Справедливо оценить качественную соразмерность английских и русских текстов могут, понятно, очень немногие. Для этого надо не просто очень хорошо, причем, одинаково очень хорошо знать оба языка, но надо еще и обладать бездной вкуса и художественного чутья, положенных на солидный фундамент в области обеих культур. Но даже если предположить, что английский Набокова «не дотягивал» до его русского (хотя бы потому, что дотягиваться ему приходилось, по его же выражению, до «индивидуального, кровного наречия» здесь и далее («Другие берега», М., «Современник», 1991), то, зная филигранное отношение Набокова к слогу, можно предположить, что английский, на котором он писал, был хорош, так как «долголетняя привычка выражаться по-своему не позволяла довольствоваться на новоизбранном языке трафаретами».

Откуда у В. Набокова, родившегося в Петербурге, от русских родителей, такой английский? И еще французский? «Совершенно владея с младенчества и английским и французским …», – рассказывает о себе писатель.

Буквально на одной из первых станиц воспоминаний появляется «мисс Норкот, томная и печальная гувернантка». И через несколько строчек: «Мне пять лет».

Сейчас в рекламных целях при изучении языка любят обещать «погружение». Набоков в «Других берегах» показывает, что такое настоящее погружение в иностранный язык вне языковой среды. Похоже, это была даже не воспитательно-образовательная программа, а образ жизни. «В обиходе таких семей, как наша, была давняя склонность ко всему английскому: это слово, кстати сказать, произносилось у нас с классическим ударением (на первом слоге)». Через несколько страниц: «Брата уже уложили; мать, в гостиной, читает мне английскую сказку перед сном». И далее: «Step(ступенька), – приговаривала мать, медленно ведя меня вверх. Step, step …». «… я без мысли говорил английскую молитву для детей, предлагавшую … кроткому Иисусу благословить малого дитятю».

Причем, как я уже говорила в начале, качество здесь даже не играло большой роли. Набоков вспоминает «несоразмерно длинную череду английских бонн и гувернанток». Иногда это мог быть даже откровенный халтурщик. «Урок состоял в том, что в продолжение первой четверти он молча исправлял заданное в прошлый раз упражнение, вторую четверть посвящал диктовке, исправлял ее, а затем, лихорадочно сверив свои жилетные часы со стенными, принимался писать быстрым, округлым почерком … очередное задание». Важен объем, массив. Иностранный язык обволакивает ребенка, хотя живет он в Петербурге, а на лето выезжает в Выру.

Результат: «Я научился читать по-английски раньше, чем по-русски; некоторая неприятная для непетербургского слуха – да и для меня самого, когда слышу себя на пластинке, – брезгливость произношения в разговорном русском языке сохранилась у меня и по сей день». И даже: « …он [отец] заметил, что мы с братом читает и пишем по-английски отлично, но русской азбуки не знаем (помнится, кроме таких слов, как «какао», я ничего по-русски не мог прочесть). Было решено, что сельский учитель будет приходить нам давать ежедневные уроки и водить нас гулять».

Согласитесь, Набоков исчерпывающе ответил на вопрос, плодотворно ли имитировать ситуацию билингвизма для маленького ребенка, и убедительно показал, что для достижения хорошего результата глубина погружения должна быть очень значительной, язык должен даваться массивом.

Если задаться вопросом о возрасте, наиболее плодотворном для «обучения» языку методом погружения, то в «Других берегах» находим ответ и на этот вопрос.

Воспоминания о первой гувернантке-англичанке относятся ко времени, с которого автор начинает себя помнить. А детской памятью Набоков уж точно обделен не был. Если говорить о французском, то, когда Набоков пишет «совершенно владея с младенчества и английским и французским», он не совсем точен. В семье, безусловно, вперемешку с русским и английским говорили и по-французски, но первые гувернеры-французы появились позже английских. «Несоразмерно длинная череда английских бонн и гувернанток … пропадает, и воспитание мое переходит во французские и русские руки». И далее Набоков точно датирует время, когда его «погрузили» в стихию французского языка: "Мне было шесть лет, … когда в 1905 году к нам приезжала Mademoizelle". Французский Набокова в это время значительно слабее английского. Ему и его младшему брату-погодку приходится «бороться с малознакомым … языком». Но французский тоже пошел массивом. Во-первых, с Mademoizelle общаться можно было только на ее родном языка. «Ее русский словарь состоял из одного короткого слова … «где». Во-вторых, много писали по-французски под диктовку, причем Mademoizelle «выискивала в учебнике что-нибудь потруднее да подлиннее». И в третьих, Mademoizelle запомнилась Набокову прежде всего как чудесная чтица. «Какое неимоверное количество томов и томиков она перечла нам на этой веранде! … Так мы прослушали и мадам де Сегюр, и Додэ, и длиннейшие, в распадающихся бумажных переплетах, романы Дюма, и Жюль Верна … и Виктора Гюго, и еще много всякой всячины».

Результат нам известен: уровень французского в итоге сравнялся или почти сравнялся с уровнем английского.

«В других берегах» есть и яркое подтверждение общеизвестного наблюдения: в детстве иностранный язык дается несравненно легче, чем во взрослом состоянии. В возрасте 23 лет Набоков переехал в Германию, жил там 15 лет и … «никогда не чувствовал ни малейшего неудобства от незнания немецкого языка». Думаю, что, конечно, Набоков несколько сгущает краски, когда пишет: «За пятнадцать лет жизни в Германии я не познакомился близко ни с одним немцем, не прочел ни одной немецкой газеты или книги». Это своего рода прием, которым он подчеркивает трагичность картины жизни «среди не играющих ровно никакой роли призрачных иностранцев, в чьих городах нам, изгнанникам, доводилось физически существовать». Такая отстраненность была, думаю, своего рода анестезией. Конечно, проживи он эти 15 лет в Германии в другом контексте, отношения с языком сложились бы совсем по-другому. Не стоит забывать, кроме всего прочего, что речь идет о Германии, в которой как раз в это время набирает обороты фашизм, и которую Набоков с семьей в 1937 году покинет. Ну, и надо иметь ввиду требования Набокова к уровню владения языком, чтобы понимать, что есть в его представлении «незнание немецкого языка».

Но, даже учитывая обстоятельства, мешающие чистоте эксперимента, приходится признать очевидное: тот же человек, который в раннем детстве освоил в совершенстве два иностранных языка вне естественной языковой среды, во взрослом состоянии, проведя 15 лет среди носителей языка, выучил, видимо, этот язык (сопоставимый по сложность) только на уровне бытового общения.

И последнее, чем в связи с темой мне хотелось бы поделиться. В «Других берегах» я в свое время нашла косвенное подтверждение своим наблюдениям, что особенно порадовало меня еще и потому, что эти мои наблюдения расходятся с распространенным мнением. Часто приходится слышать, что наличие музыкального слуха говорит о способностях человека к иностранным языкам. Могу ошибаться, но мне кажется, что прямой зависимости здесь нет. Конечно, люди музыкальные лучше ухватывают интонационный рисунок, может быть, им немного легче дается произношение, но и то, и другое – это ведь очень небольшая и, главнее, не определяющая часть языка. Мило и впечатляюще выглядит, когда совсем маленький ребенок быстро «ухватывает» и достаточно правильно поет английскую / немецкую песенку. Но к освоению языка это имеет, как мне кажется, достаточно опосредованное отношение. Обычно ребенок не понимает слов и, в лучшем случае, если ему объяснили, может сказать, о чем эта песенка. Слова, слитые с мелодией, просто выступают в роли еще одного музыкального инструмента. Поэтому меня всегда настораживает, когда преподаватели злоупотребляют разучиванием песенок, особенно достаточно сложных, на первом этапе изучения языка. Выглядит симпатично, впечатляет родителей; если песенки хорошие, что-то дает в культурологическом плане, но в целом не сильно продвигает процесс. (Оговорюсь, что совсем другое дело – более поздний этап освоения языка. Осознанно заученные хорошие стихотворные тексты, безусловно, сделают язык говорящего живее и ярче.) В общем, если вашему ребенку «медведь на ухо наступил», и вы опасаетесь, что это негативно отразится на изучении иностранного языка, призываю не расстраиваться и послушать, что рассказывает о себе один из самых выдающихся «билингвов»: « … увы, для меня музыка всегда была и будет лишь произвольным нагромождением варварских звучаний. … концертное фортепиано с фалдами и решительно все духовые хоботы и анаконды в небольших дозах вызывают во мне скуку, а в больших – оголение всех нервов и даже понос». Понятно, один пример, даже такой впечатляющий, как пример Набокова, не может служить доказательством. Но он, повторяю, может утешить и подбодрить тех, кто обделен музыкальным слухом.

Если к корреляции музыкального слуха с языковыми способностями я всегда относилась скептически, то другая зависимость представляется мне более очевидной. Наблюдая за своими учениками, все больше соглашаюсь с теми, кто утверждает: за математические и лингвистические способности ответственны одни и те же участки мозга. И опять-таки, я порадовалась, когда нашла косвенное подтверждение своим любительским изысканиям в «Других берегах». «В детстве, до десяти, что ли, лет, я был отягощен исключительными, и даже чудовищными, способностями к математике».

Заканчивая свое любительское изыскание и отвлекаясь от собственно лингвистики, хочу обратиться ко всем неравнодушным и заинтересованным в процессе родителям – прочитайте, если не читали и перечитайте с родительской колокольни, если читали давно, «Другие берега»! Это не только один из самых впечатляющих и пронзительных образцов русской прозы, это еще и настоящая педагогическая поэма.

Лично мне из многочисленных высказываний Набокова о воспитании (написала «воспитание» и чувствую, что слово звучит как-то неточно и даже кощунственно применительно ко всему тому, что пишет Набоков о детстве и детях) ближе всего вот это: «Обращаюсь ко всем родителям и наставникам: никогда не говорите ребенку: «Поторопись!»